(no subject)

Поэт - средство языка, но писатель - не менее; только ему приходится использовать для этого больше слов, потому что языковая концентрация в прозе (как правило; есть, конечно, и исключения) ниже.

Таким образом (по мне) за букершей числится единственное преступление, но зато самое страшное: конструкция химеры. Даже если вынуть аористы, поставить всех отчей в правильные падежи и перестать упиваться сулемой (как нам обещает издательство), выбранный язык представляет собой фальшивого монстра, циничную обманку, пилтдаунский череп - с помощью которого жулик Доусон увел раннюю эволюционную науку в тупик, откуда она с трудом выбралась. Вопрос, сознательно ли это ею сделано или по причине начисто отшибленного чувства слова - не релевантен. Дело не в том, что так не говорили: нет такого пути развития языка, который мог бы привести в колядин-спик; пусть даже теоретически я могу представить тщательно выстроенную под него альтернативную историю (по типу ТББ), но здесь ею в любом случае не озаботились. То есть, в данном случае утконос действительно состоит из бобрового хвоста и утиного клюва. Да, она далеко не первый и, вполне вероятно, не худший представитель когорты лингвистических уголовников; но повезло ей попасться в силки литпремиального процесса, и теперь ответит за всех.

Аксеновская приджазованная феня времен "Ожога" балансировала на грани фола, а к моменту последних вещей, как отмечает petro_gulak, за нее прочно перешла. Он не видит разделительного рубежа на этой стилистической шкале; я его совершенно определенно вижу. "Звездиться надо" и nadsat (surprise!) - с этой стороны. Пердак - там же, где афедрон (нет, вовсе не потому, что географически там же).

Собственно, можно было даже не расписывать; как всегда, все сказано до нас.

"Такая милая, приятная, даже красивая дама, женщина, которая, уж конечно, в моем присутствии никогда бы не ударила ребенка и не стала мучить животное, усевшись за рояль, с ясным челом и невинными глазами, в моем присутствии неумелыми, но сильными руками изнасиловала и прикончила прелестнейший менуэт восемнадцатого века! Я пришел в ужас, сидел подавленный, красный от стыда, но никому и в голову не пришло, что случилось что-то дурное, я был одинок в своих нелепых претензиях."