[a7sharp9]

Моя запись про интервью Бродского (сделанная кое-как в телефоне со второго этаже кафе "Корона и копье" в центре Гёттингена; слова приходилось экономить - видимо, в ущерб ясности) вызвала небольшую дискуссию, в которой, в частности, Вознесенский соседствовал с Маяковским.

Маяковского я люблю очень, и этим соседством даже немного обижен. Он - один из самых значительных русских поэтов. Объясняется кажущийся парадокс исходя ровно из того же постулата - что мера поэта ровно в том, каким оказался его вклад в язык.

Маяковский не был гением - вернее, был им только в смысле расхожего mot Эдисона об одном проценте вдохновения и девяноста девяти употения. Его не оттрепливала ахматовская лихорадка, он не токовал пастернаком и не задыхался цветаевой; он твердо знал, что стихи надобно делать, то есть, телегу языка пер более-менее на горбу, взвалив на себя и не разбирая дороги, потому что другого способа не знал ("этим и интересен"). И коренное, принципиальное, абсолютное отличие его от Вознесенского - что его усилиями она оказалась сдвинута: невозможно сейчас писать на русском стихи так, будто Маяковского на свете не было, даже если забыть про "лесенку" (на самом деле, уникальным образом, Маяковских было двое, дореволюционный лирик и советский агитатор, и оба они - поэты по модулю языка, но это не существенно для целей настоящей записи); дальнейшее развитие происходило уже с нового места, куда основание, из которого растет поэзия, было им отпихнуто.

Наш же герой, как только было снято постоянное тупое давление социалистической шизофрении и слетел мутный морок "нового советского человека", немедленно исчез - как исчезли до него, вместе с породившими их обстоятельствами, Северянин и Бурлюк (к примеру). На нем (и на них) ничего не растет. Можно спорить о том, был ли он поэтом тогда, то есть, существовал ли (реальный, не мифический) набор условий (пусть и не выполненных), при которых это мог бы оказаться не мертвый тупик - тут вопрос открытый, я воздержусь сейчас на его тему высказываться, но факт в том, что (с моей точки зрения - к счастью, но это всего лишь персональное мнение) язык, растянутый его усилиями, спружинил в прежнее состояние; никто из поэтов (то есть, повторяясь в несчетный раз, прорабов перестройки орудий языка, а не забавляющихся рифмованными строчками) не пишет так, как пишет, из-за влияния, оказанного на язык Вознесенским.

Comments

[gekkonidae.livejournal.com]

Приведу аналогию: вот, скажем, изобрёл кто-то громоотвод самой простой конструкции, взяли его как типовое дополнение к постройкам и устанавливают на каждый дом в массовом порядке. А где-то есть посёлок, где во время грозы запускают специальные беспилотные вертолёты, которые кружат над крышами, принимая молнию на себя если что. Ясно, что это не слишком практично, дороже и вообще интереснее, и по этой причине повсеместно на вооружение принято не будет.
Где захочу я жить: в доме с обычным громоотводом или в доме, над которым бдительно кружат вертолёты?
Если влияние на язык, о котором Вы пишете, вбирается последним, тиражируется, затирается, - остаётся ли там поэзия? Не будет ли значимость поэта для языка, для общества расходиться с субъективным его восприятием, ценностью?