(no subject)

'Я как-то хотел написать рассказ о том, как мы с моим отцом встретились в раю. Более того, так начиналась одна из первых редакций этой книги. Я очень надеялся, что по ходу рассказа я стану ему лучшим другом. Но рассказ вывернулся наизнанку, как это часто случается с рассказами о людях, которых мы когда-то в самом деле знали. Оказалось, что в раю каждый человек мог выбрать себе любой возраст, при условии, что он пережил его в земной жизни. То есть, Джон Рокфеллер, основатель "Стандарт Ойл", мог оказаться любого возраста, включая 98 лет, фараон Тутанхамон - до 19 лет включительно, и так далее. Меня, как автора рассказа, до крайности удивило то, что моему отцу в раю захотелось быть девятилетним. Я сам выбрал для себя 44 года - возраст солидный, но еще отнюдь не лишенный привлекательности. Удивление по поводу моего отца очень скоро переросло в озлобление. В свои девять он напоминал лемура, состоял исключительно из рук и глаз. У него никогда не переводились карандаши и альбомы, и он постоянно крутился возле меня, изображал всё вокруг и требовал, чтобы я восхищался его рисунками. Когда мои новые знакомые спрашивали меня, что это за странный ребёнок, я вынужден был правдиво (ведь ложь в раю невозможна) отвечать: "Мой отец."
Его часто задирала шпана, поскольку он очень отличался от других детей. Детские разговоры и детские игры его не занимали. Хулиганы гонялись за ним, а поймав, стаскивали с него штаны и трусы и швыряли их в адский зев. Зев ада выглядел как небольшой колодец, только без ведра и ворота. Если наклониться над краем, то можно было едва различить где-то далеко внизу вопли Гитлера, Нерона, Саломеи, Иуды и разных прочих. Я очень хорошо представил себе, как Гитлеру, которому и так причинялись наиболее невероятные страдания, то и дело падают на голову трусы моего отца.
И всякий раз, когда у отца отнимали трусы, он мчался ко мне, весь багровый от ярости. Я в это время, как правило, пытался поразить каких-нибудь новых знакомых своей изысканностью, и тут-то появлялся мой отец, визжа во всю глотку и помахивая своей крохотной пиписькой по ветру.
Я пожаловался на него своей матери, но она заявила, что понятия не имеет ни о нем, ни обо мне, потому что ей было всего шестнадцать. Так и пришлось мне с ним мыкаться, и все, на что меня хватало - это время от времени орать на него: "Отец, ради всего святого, ну, будь ты немного взрослее!"
И так далее. Рассказ вел себя совершенно неприязненно, и мне пришлось его забросить.'

Kurt Vonnegut - "Jailbird" (предисловие)

Здесь интересны три вещи. Во-первых, естественно, описание адских врат. Далее - какая у человека фантазия. И наконец - как рассказ не получается так, как автору хочется, потому что сам знает, как надо получаться. "It seemed that in heaven..." - то есть, писатель, обозначив контекст, всего лишь обнаруживает (да и то, если повезёт) законы, управляющие выдуманным миром, и то, что Воннегут якобы пытается прикрыться, утверждая, что так ведут себя только реальные люди в воображаемых ситуациях, фонтаном воображения смывается полностью и превращается из апологии в неоспоримое свидетельство.

(no subject)

'Я как-то хотел написать рассказ о том, как мы с моим отцом встретились в раю. Более того, так начиналась одна из первых редакций этой книги. Я очень надеялся, что по ходу рассказа я стану ему лучшим другом. Но рассказ вывернулся наизнанку, как это часто случается с рассказами о людях, которых мы когда-то в самом деле знали. Оказалось, что в раю каждый человек мог выбрать себе любой возраст, при условии, что он пережил его в земной жизни. То есть, Джон Рокфеллер, основатель "Стандарт Ойл", мог оказаться любого возраста, включая 98 лет, фараон Тутанхамон - до 19 лет включительно, и так далее. Меня, как автора рассказа, до крайности удивило то, что моему отцу в раю захотелось быть девятилетним. Я сам выбрал для себя 44 года - возраст солидный, но еще отнюдь не лишенный привлекательности. Удивление по поводу моего отца очень скоро переросло в озлобление. В свои девять он напоминал лемура, состоял исключительно из рук и глаз. У него никогда не переводились карандаши и альбомы, и он постоянно крутился возле меня, изображал всё вокруг и требовал, чтобы я восхищался его рисунками. Когда мои новые знакомые спрашивали меня, что это за странный ребёнок, я вынужден был правдиво (ведь ложь в раю невозможна) отвечать: "Мой отец."
Его часто задирала шпана, поскольку он очень отличался от других детей. Детские разговоры и детские игры его не занимали. Хулиганы гонялись за ним, а поймав, стаскивали с него штаны и трусы и швыряли их в адский зев. Зев ада выглядел как небольшой колодец, только без ведра и ворота. Если наклониться над краем, то можно было едва различить где-то далеко внизу вопли Гитлера, Нерона, Саломеи, Иуды и разных прочих. Я очень хорошо представил себе, как Гитлеру, которому и так причинялись наиболее невероятные страдания, то и дело падают на голову трусы моего отца.
И всякий раз, когда у отца отнимали трусы, он мчался ко мне, весь багровый от ярости. Я в это время, как правило, пытался поразить каких-нибудь новых знакомых своей изысканностью, и тут-то появлялся мой отец, визжа во всю глотку и помахивая своей крохотной пиписькой по ветру.
Я пожаловался на него своей матери, но она заявила, что понятия не имеет ни о нем, ни обо мне, потому что ей было всего шестнадцать. Так и пришлось мне с ним мыкаться, и все, на что меня хватало - это время от времени орать на него: "Отец, ради всего святого, ну, будь ты немного взрослее!"
И так далее. Рассказ вел себя совершенно неприязненно, и мне пришлось его забросить.'

Kurt Vonnegut - "Jailbird" (предисловие)

Здесь интересны три вещи. Во-первых, естественно, описание адских врат. Далее - какая у человека фантазия. И наконец - как рассказ не получается так, как автору хочется, потому что сам знает, как надо получаться. "It seemed that in heaven..." - то есть, писатель, обозначив контекст, всего лишь обнаруживает (да и то, если повезёт) законы, управляющие выдуманным миром, и то, что Воннегут якобы пытается прикрыться, утверждая, что так ведут себя только реальные люди в воображаемых ситуациях, фонтаном воображения смывается полностью и превращается из апологии в неоспоримое свидетельство.