![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
a7sharp9 Тот урок, который преподали мне старые дороги в эти три бесполезных дня, продолжал спасать меня в продолжение всего путешествия. Тропы часто манили меня пунктиром на картах, и глубокие старики даже припоминали о них что-то неясное, а уж в жизни местных ос и гадюк они без всякого сомнения играли важную и широко известную роль, но ко времени моего похода все они были или невидимы, или непроходимы.
Вернее, дорога на Энодаке оставалась доступной для "идиотов, которые карабкаются на горы", а та, что вела вдоль берега реки к Верхней Хори,
продолжала поставлять тоненькую струйку посетителей старику в винном магазине, пожилой хозяйке бакалеи и ее семнадцатилетней дочери, а также своими ремонтными нуждами обеспечивать пропитание горстке дремлющих дорожных рабочих на госбюджете и паре стражей порядка в мундирах. Но и та, и другая заканчивались теперь не там, где раньше, а все остальные по большей части и вовсе никуда не вели. Конечно, угробил их в основном моторизованный транспорт. Они, как и любые старые пути в любом уголке мира, привыкли тянуться прямыми линиями, не боясь крутых склонов - с которыми механические повозки справиться никак не могли. В дополнение к этому, исход из сельской местности в индустриальные города - самое неумолимое и разрушительное социальное потрясение, которое достаток, или же погоня за ним, продолжает наносить Японии - приобрел массовый характер, и мужчины в поисках работы не отправлялись, как прежде, в горы за грибами или древесиной для угля, и потому не нуждались в крутых и прямых тропинках. Вместо этого они набивались со всей семьей в поезда и автобусы и переезжали в Токио, Осака и их бесконечные пригороды, где около сорока процентов работоспособного населения страны расфасовано теперь по крохотным двух- и трехкомнатным квартирам, которые эти люди никогда не смогут позволить себе купить, потому что одна только цена на землю загнала бы их в долги на два поколения, - и за это получали возможность причислять себя, заполняя многочисленные правительственные опросники об "уровне жизни", к "среднему классу".
Сходя по одной из исчезнувших таким образом троп, Сайго Такамори (если верить чуть ли не самой распространенной легенде о нем), при начале своего отступления, где-то между Энодаке и Хори, когда его кампания захлебнулась, большая часть его армии была захвачена или рассеяна, а его собственная смерть являлась вопросом всего лишь времени, нагнал двух крестьян, которые тоже спускались с холмов, и те отошли в сторону, чтобы позволить Сайго пройти. По свидетельству одного из биографов Сайго, имя первому крестьянину было Маки, а второму, в то время еще ребенку - Каваками Такеси.
- В чем дело? - спросил мальчик.
- Мы должны уступить путь, - прошептал Маки. - За нами идет Сэнсей.
Позже этот мальчик не раз вспоминал, что Сайго шел очень тихо, меч придерживал у пояса, на голове у него была форменная фуражка одной из его частных самурайских школ, а на губах играла добродушная улыбка. Вообще выглядел он так, будто отправился на охоту в родных горах, и всечасное приближение врагов не заботило его ни в малейшей степени. Мальчик подумал: "Сайго - величайший герой, когда-либо явленный на свет".
- Сэнсей - поистине великий человек, - пробормотал он Маки.
- Да, - ответил тот. - Сэнсей - бог.
Сайго поравнялся с крестьянами, они склонились в глубоком поклоне, и он ответил им кивком головы.
Все. Вся легенда. Вот - Сайго, обреченный человек, самурай, бывший маршал и государственный советник. И он, проходя, отвечает на поклон двух простых крестьян, встреченных им на горной тропе, в годину своего поражения. Этим крестьянам было невдомек, что где-то бывает "уровень жизни". Да что там - они даже не принадлежали к "среднему классу".
Примечательно, что воспоминания маленького мальчика (по крайней мере, в этой биографии) на этом не заканчиваются. Крестьяне спускаются в долину, и там вновь видят Сайго, на этот раз в гораздо менее приятном расположении духа:
"Никогда не забуду образ, представший передо мной тогда. Великий Сайго присел, расположив локти на коленях, а рукоять его меча выдавалась вперед. Левое плечо его было приподнято, губы плотно сжаты, а глаза яростно следили за тем, как его люди спускались по тропе. Злобный взгляд был им упреком в медлительности. Даже дикий зверь, подобравшийся, прежде чем совершить решающий прыжок, и то не выглядел бы столь свирепо."
Оба этих эпизода, взятых вместе, служат превосходной иллюстрацией двух сторон личности Сайго - вернее, двух сторон, принятых на вооружение в его последующих жизнеописаниях, которыми биографы, апологеты, патриоты и просто поклонники дубасят друг друга по головам, вопя попеременно то "Сайго - гуманист!", то "Сайго - бог войны!".
Донес до читателя эти два детских рассказа известный писатель, поэт и эссеист Мусянокодзи Санэацу (1885 - 1976), человек, в характере которого противоположности столкнулись столь же решительно. В 20-х годах XX в. Мусянокодзи, аристократ по праву рождения, восемь лет своей жизни отдал построению коммуны утопического склада, под названием "Атарасики Мура" ("Новое поселение"), заложенной, кстати, всего в нескольких километрах от того места, где поверженный Сайго встретился с крестьянами. Перед этим, в 1916 г., он опубликовал статью, резко выступающую против Первой Мировой войны. В основе коммуны лежали демократические идеалы, и даже после того, как сам Мусянокодзи ее покинул, его убеждения продолжали служить ей путеводной звездой. Однако, все идеи пацифизма, равенства и братства никак не помешали ему выпустить в 1942 г. книгу, озаглавленную "Дайтоа сэнсо сикан" ("Мои соображения о Великой Войне в восточной Азии"), в которой, в пику своим более ранним работам, он выражал безраздельное одобрение политики и действий Японии во Второй Мировой войне, и которая явилась причиной его изгнания из верхней палаты парламента в ходе оккупационной чистки.
Английский перевод (или, как предпочитают называть его сами японцы, "пересказ") биографии Сайго пера Мусянокодзи появился в Токио в том же 1942 году. В это время ни одна книга на английском не могла быть опубликована в Японии, если правительственный цензор, или же агентство со сходными полномочиями, не объявили бы ее вносящей достойный вклад в военные действия путем улучшения общественного мнения в отношении Японии за рубежом. Переводчик недвусмысленно (и в незабываемом стиле) поясняет в предисловии, каким образом книга, "Великий Сайго", достигает этой цели. Сайго, по его словам, воплощает в себе "патриотизм японского народа и духовные основы новой (то есть, примерно начала 40-х годов) Японии", и "иноземцы, кто желает проникнуть в помыслы, склонности и представления тех, в ком бьется истинно японское сердце, долгом своим обязаны счесть узнать о нем". Затем переводчик расправляется с могущим возникнуть у читателя недоверием, всеми возможными способами подчеркивая, что из всех доступных ему многочисленных биографий Сайго для своего "пересказа" он выбрал именно эту потому, что она была "написана бесстрастно".
Естественно, получившийся "пересказ" раболепен местами до абсурда. На первой странице предисловия герой "Великого Сайго" представляется нам как "великий человек", "до кончиков ногтей преданный азиатской идее", "блистательный и уверенный в каждой области своей деятельности", "излучающий сиятельное впечатление", в то время, как каждое его слово "обладало качествами привлекательными и неповторимыми", короче - "проникший в таинства человеческой души". К одиннадцатой странице нам уже предлагается сравнивать высказывания Сайго с притчами Христа.
Но с первой же страницы, несмотря на то, что именно альтруистические, всемудрые, духовные качества предмета исследования выпячиваются "рассказчиком", издателем и цензором как принадлежность "истинно японского сердца", начинаются противоречия, которые сложно проглядеть. Так, Сайго, новый Христос, поучает: "Небеса относятся ко всем людям равно; и нам пристало любить всех той же любовью, какой любим себя самих". В то же время на предыдущей странице тот же самый Сайго утверждает, что "в случае, когда правительство пренебрегает своими обязанностями из страха перед самим словом "война", истинное название для него - надзиратель за оборотом товаров, но никак не правительство".
Примерно об этом я размышлял, ковыляя мимо внушительных размеров мастерской каменщика в полутора часах ходьбы по шоссе из Нобэока, и бросая взгляды на большой гранитный бюст Сайго, явно свежесработанный, отдыхающий меж миниатюрными пагодами и чистыми надгробными камнями. Мусянокодзи описывает внешность Сайго как "крупного ребенка, который мог показаться немного туповатым", и скульптура отображала это представление совершенно точно.
<== Раньше *** К оглавлению *** Дальше ==>
Вернее, дорога на Энодаке оставалась доступной для "идиотов, которые карабкаются на горы", а та, что вела вдоль берега реки к Верхней Хори,
продолжала поставлять тоненькую струйку посетителей старику в винном магазине, пожилой хозяйке бакалеи и ее семнадцатилетней дочери, а также своими ремонтными нуждами обеспечивать пропитание горстке дремлющих дорожных рабочих на госбюджете и паре стражей порядка в мундирах. Но и та, и другая заканчивались теперь не там, где раньше, а все остальные по большей части и вовсе никуда не вели. Конечно, угробил их в основном моторизованный транспорт. Они, как и любые старые пути в любом уголке мира, привыкли тянуться прямыми линиями, не боясь крутых склонов - с которыми механические повозки справиться никак не могли. В дополнение к этому, исход из сельской местности в индустриальные города - самое неумолимое и разрушительное социальное потрясение, которое достаток, или же погоня за ним, продолжает наносить Японии - приобрел массовый характер, и мужчины в поисках работы не отправлялись, как прежде, в горы за грибами или древесиной для угля, и потому не нуждались в крутых и прямых тропинках. Вместо этого они набивались со всей семьей в поезда и автобусы и переезжали в Токио, Осака и их бесконечные пригороды, где около сорока процентов работоспособного населения страны расфасовано теперь по крохотным двух- и трехкомнатным квартирам, которые эти люди никогда не смогут позволить себе купить, потому что одна только цена на землю загнала бы их в долги на два поколения, - и за это получали возможность причислять себя, заполняя многочисленные правительственные опросники об "уровне жизни", к "среднему классу".Сходя по одной из исчезнувших таким образом троп, Сайго Такамори (если верить чуть ли не самой распространенной легенде о нем), при начале своего отступления, где-то между Энодаке и Хори, когда его кампания захлебнулась, большая часть его армии была захвачена или рассеяна, а его собственная смерть являлась вопросом всего лишь времени, нагнал двух крестьян, которые тоже спускались с холмов, и те отошли в сторону, чтобы позволить Сайго пройти. По свидетельству одного из биографов Сайго, имя первому крестьянину было Маки, а второму, в то время еще ребенку - Каваками Такеси.
- В чем дело? - спросил мальчик.
- Мы должны уступить путь, - прошептал Маки. - За нами идет Сэнсей.
Позже этот мальчик не раз вспоминал, что Сайго шел очень тихо, меч придерживал у пояса, на голове у него была форменная фуражка одной из его частных самурайских школ, а на губах играла добродушная улыбка. Вообще выглядел он так, будто отправился на охоту в родных горах, и всечасное приближение врагов не заботило его ни в малейшей степени. Мальчик подумал: "Сайго - величайший герой, когда-либо явленный на свет".
- Сэнсей - поистине великий человек, - пробормотал он Маки.
- Да, - ответил тот. - Сэнсей - бог.
Сайго поравнялся с крестьянами, они склонились в глубоком поклоне, и он ответил им кивком головы.
Все. Вся легенда. Вот - Сайго, обреченный человек, самурай, бывший маршал и государственный советник. И он, проходя, отвечает на поклон двух простых крестьян, встреченных им на горной тропе, в годину своего поражения. Этим крестьянам было невдомек, что где-то бывает "уровень жизни". Да что там - они даже не принадлежали к "среднему классу".
Примечательно, что воспоминания маленького мальчика (по крайней мере, в этой биографии) на этом не заканчиваются. Крестьяне спускаются в долину, и там вновь видят Сайго, на этот раз в гораздо менее приятном расположении духа:
"Никогда не забуду образ, представший передо мной тогда. Великий Сайго присел, расположив локти на коленях, а рукоять его меча выдавалась вперед. Левое плечо его было приподнято, губы плотно сжаты, а глаза яростно следили за тем, как его люди спускались по тропе. Злобный взгляд был им упреком в медлительности. Даже дикий зверь, подобравшийся, прежде чем совершить решающий прыжок, и то не выглядел бы столь свирепо."
Оба этих эпизода, взятых вместе, служат превосходной иллюстрацией двух сторон личности Сайго - вернее, двух сторон, принятых на вооружение в его последующих жизнеописаниях, которыми биографы, апологеты, патриоты и просто поклонники дубасят друг друга по головам, вопя попеременно то "Сайго - гуманист!", то "Сайго - бог войны!".
Донес до читателя эти два детских рассказа известный писатель, поэт и эссеист Мусянокодзи Санэацу (1885 - 1976), человек, в характере которого противоположности столкнулись столь же решительно. В 20-х годах XX в. Мусянокодзи, аристократ по праву рождения, восемь лет своей жизни отдал построению коммуны утопического склада, под названием "Атарасики Мура" ("Новое поселение"), заложенной, кстати, всего в нескольких километрах от того места, где поверженный Сайго встретился с крестьянами. Перед этим, в 1916 г., он опубликовал статью, резко выступающую против Первой Мировой войны. В основе коммуны лежали демократические идеалы, и даже после того, как сам Мусянокодзи ее покинул, его убеждения продолжали служить ей путеводной звездой. Однако, все идеи пацифизма, равенства и братства никак не помешали ему выпустить в 1942 г. книгу, озаглавленную "Дайтоа сэнсо сикан" ("Мои соображения о Великой Войне в восточной Азии"), в которой, в пику своим более ранним работам, он выражал безраздельное одобрение политики и действий Японии во Второй Мировой войне, и которая явилась причиной его изгнания из верхней палаты парламента в ходе оккупационной чистки.
Английский перевод (или, как предпочитают называть его сами японцы, "пересказ") биографии Сайго пера Мусянокодзи появился в Токио в том же 1942 году. В это время ни одна книга на английском не могла быть опубликована в Японии, если правительственный цензор, или же агентство со сходными полномочиями, не объявили бы ее вносящей достойный вклад в военные действия путем улучшения общественного мнения в отношении Японии за рубежом. Переводчик недвусмысленно (и в незабываемом стиле) поясняет в предисловии, каким образом книга, "Великий Сайго", достигает этой цели. Сайго, по его словам, воплощает в себе "патриотизм японского народа и духовные основы новой (то есть, примерно начала 40-х годов) Японии", и "иноземцы, кто желает проникнуть в помыслы, склонности и представления тех, в ком бьется истинно японское сердце, долгом своим обязаны счесть узнать о нем". Затем переводчик расправляется с могущим возникнуть у читателя недоверием, всеми возможными способами подчеркивая, что из всех доступных ему многочисленных биографий Сайго для своего "пересказа" он выбрал именно эту потому, что она была "написана бесстрастно".
Естественно, получившийся "пересказ" раболепен местами до абсурда. На первой странице предисловия герой "Великого Сайго" представляется нам как "великий человек", "до кончиков ногтей преданный азиатской идее", "блистательный и уверенный в каждой области своей деятельности", "излучающий сиятельное впечатление", в то время, как каждое его слово "обладало качествами привлекательными и неповторимыми", короче - "проникший в таинства человеческой души". К одиннадцатой странице нам уже предлагается сравнивать высказывания Сайго с притчами Христа.
Но с первой же страницы, несмотря на то, что именно альтруистические, всемудрые, духовные качества предмета исследования выпячиваются "рассказчиком", издателем и цензором как принадлежность "истинно японского сердца", начинаются противоречия, которые сложно проглядеть. Так, Сайго, новый Христос, поучает: "Небеса относятся ко всем людям равно; и нам пристало любить всех той же любовью, какой любим себя самих". В то же время на предыдущей странице тот же самый Сайго утверждает, что "в случае, когда правительство пренебрегает своими обязанностями из страха перед самим словом "война", истинное название для него - надзиратель за оборотом товаров, но никак не правительство".
Примерно об этом я размышлял, ковыляя мимо внушительных размеров мастерской каменщика в полутора часах ходьбы по шоссе из Нобэока, и бросая взгляды на большой гранитный бюст Сайго, явно свежесработанный, отдыхающий меж миниатюрными пагодами и чистыми надгробными камнями. Мусянокодзи описывает внешность Сайго как "крупного ребенка, который мог показаться немного туповатым", и скульптура отображала это представление совершенно точно.
<== Раньше *** К оглавлению *** Дальше ==>